- Иде ты гаваришь, людей видал?

- Тама они живуть! - махнул рукой на юг мальчишка, - Дюжа страшныя они, щерные усе, зенками свиркають, мужики плаття бабския носють, и разгаваривають ни па нашему: гыр-гыр.

- Сыс, малес! Пока никаму ни гавари…Я на разведку схажу.

Семен, вооружившись топором, пошел по направлению, которое указал сын…

- Тама брод есть пад гарой,- крикнул вслед уходящему отцу мальчишка…

- Ишь ты, наш пастрел везде паспел! – с гордостью подумал Семен о сыне, - маленький, а уже такой смышленый! Хароший памощник растё! И второй сын подрастая. Вырастуть – отца заменють у хазяйстви. Ни то шта эти бабы-макрашшелки… Каво ими делать? Ей без году неделя – а вниманию к сибе требаваить как к сарисы. Только нюнить и сопли распускать умеить…

Это Семен про малолетнюю дочурку так, которой всего-то три годика.

- Аднака жа, своя кров, радная, - в бороду улыбается Семен, вспоминая ручонки дочери, каждое утро обвивающие его за шею. - Куды жа их дивать, баб та? Нехай живуть! Усех выкармлю, и на ноги паставлю! - мысленно разрешает он.

Пробираясь сквозь заросли кустарника по звериным тропам, Семен примечал каждый кустик.

- Глянь-кя, щиремухи скольки свитё, надоть бабам сказать, нехай, када поспея ягада, нарвуть на зиму, и насушуть. И калина есть… А ети кустики маленькие, на смородину походють. - Семен растирает в руках мелкие, едва распустившиеся листочки, и глубоко вдыхает смородиновый аромат. - А ета, кажись, малина!

- Багатыя, багатыя места… Не обманул служивый… Здеся мы заживем, аднака! Из нужды выбьимси. Но работы! На все лета. Некада сидеть. Надать баб и бальших парубкав паслать с канями, пахатину заделать на той старане, пашанищку посеить надоть. Штобы к зиме са сваим хлебушкам…

- Зямлиса щёрная, жирная… Тольки сору многа растё на ей. Щистить и пахать срощна. А нам с мужуками – крайна да осени пастроится надать. Дров нагатовить ишшо. Ох! Многа работы! Рук ни будя хватать, - раздумывая о будущем, Семен обнаружил брод через реку.

Мужик снял с себя сапоги с портянками, портки, заткнув рубаху за пояс, перешел реку вброд. – Да тута па самую шейкю будя! – провалившись в очередную яму, и вымочив рубаху, подумал Семен, - Иде жа етат пастрел на ту сторану пиришел? Уроди сухой пришел!

- Аааааа, успомнил! Он жа Сярко купал здеся. Сярку зямлису пахать. А пириправа добрая, добрая. У нашим мести паглыбжа ямы есть, - бормотал Семен, выжимая рубаху, и надевая сапоги и портки. Под горой свернул налево по лошадиной тропе. Обогнув гору, неожиданно для себя обнаружил не малое поселение.

На самом деле, в лощине между горами, дымились костры, и видно было множество землянок и юрт, между которыми сновали люди в тюбетейках и халатах. Спрятавшись за дерево, Семен внимательно наблюдал за странным народом.

- Кыргызы! – отметил про себя Семен. - Ишь ты, куды их занясло. Тожа нябось не от сытной жизни тута.

- Мужик, ты откеда взялси? – кто-то сзади тронул за плечо Семена. В глубокой задумчивости, он не услышал шагов…

- А ты хто? – вздрогнув, повернулся к нему Семен.

- Я та? – смеется мужик, - я Мидведив Хвама, сибиряк, живу тута. Вон тама, на краю пасиления мая изба. Из местных - Шкуркины тута ишшо. А ето киргизы-кащевники набегли. Их здеся многа. Вона, начиная от Щибней и до самава паварота рещки ихнии юрты стаят. Скатаводы ани. Видиш, на гарах стада авес, и табуны лашадей пасутся? Всё ихнии. Ну, ани какия паживуть маленькя – глядишь, хтой-та съехал, а другия на их место приижжають. Ничаво, мирна живем. Панимаем друг друга.

- И давно вы тута живётя?- интересуется Семен.

- Ды как тибе сказать? Тута больша приежжия, из Чарышскай волости переехали суды, ужо с полсотни лет как. Андрон Ладкин с сынами Тимафеям и Грихориям - ох, у них сямьишша агромная! Чирнаковы Григорий с братам Хведарам, баба Дарья Еньшина, адиночка, с Чирнаковыми прицапилася приехала, Гирасим Петкав. Ды многа людёв.

- А вон тама, ближа к речки у кустах, тама киржаки-стараабрядцы живуть. Но ани ни людимыя. У них сваи правила. Папробавай, папраси вады напитса!

- Щщё, ни дадуть?

- Дасти та дадуть, тольки крушку апасля тибе выбрасють! Брезгавають дюжа! Верють, шта апасля тибе у крушки злыи духи асталися. Картоху они ни идять, гаварять – щёртава яблака ета, щай ни пьють – тольки гарящию воду. Ни пьють хмяльнова, ни курють табак, ни матирятся – всё ета грех у них, и пазор для сямьи.

– Чейта я усё про сибе. Ты та аткудава будиш? – прервал сам себя Фома.

- Из Шипуновай я. Вщирась и приехал с братьями. И семьи свои привязли. Вооон там абаснавались. За рещкай.

- А хвамилия и прозвища твая какая?

- Дык, Шипунов я, Симён!

- Гы-гы-гы, - ржет мужик, - Шипунов из Шипуновай! А у нас гусей шипунами завуть. Не прастыя гуси, а китайской пароды, завязли нам давно алтайсы, а они развяли ат манголав. Шибко те гуси пладавитыя, яис многа нясуть, до сотни в год могуть. И гусяты выживають пашти усе. Рази што коршун украдёть какова.

- Вон, глянь у ляги плавають красавсы. Белыя, с красными насами и нагами, а на носе шишки такия. Тожа красныя. Злые, как щерти! Кидаются на любова, шипять злобна, ногами бьють, крылами хлешуть, кусаются больна. Дадим вам на развод – ни пажалеитя. Птиса хать и злобная, но дюже многа пользы ат иё. Наши бабы пярин и падушак нагатавливають многа из ихнява пуха и пира, и мяса жырная ат их, да двацати фунтав можна палущить с аднаво гуся. Яйсы апять жа крупныя.

- Можа какая помачь нада? Дык мы завсигда паможем са стройкой. Наш украяк – Киргизовка заветса. Так уж палущилась, па киргизам названия. А вы стала быть у Новай Шипуновай будитя жить?

- Нада жа, как всё савпала? – удивляется Семен. - Знащит, быть посяму: Шипуновы из Новай Шипуновай! Ишо и гуси – шипуны! Ат помощи не откажимси. Штобы зимой уже у тяпле жить. Ну и шипунов сибе на развод вазьмем!

- Слухай, Хвама, а можа и мы вам пригадимси када…

- Ды можа…

Помолчали, каждый думая о своём.

- Хвама, скажи, а кавой-та ихнии бабы в падолах носють с луга? Вот скольки сматрю, и не магу панять…

- Што, интересна стала? Мы да киргизав тожа ни знали. Кизяки ета, топлива такая. Высохшия каровьи и лашадинные липехи собирають, и топют пещи ими. Зимой – благадать, шибка жаркия они, и долго тлеют.

- Ты пагляди, да щаво народ додумлси! Голь на выдумки хитра! Прастая гамно – и нада жа, уместо дров! Нада будя на примету взять. Пака шта у нас коров ни многа. Вот обживемси, развидем скатину, тада и увидим, што будя. А пока – лесу хватя. И вона, скольки забок по низинам.

- Та у кирхизах голыя степи, откудава там дравам взятса? Вот они и придумали. Но там сонца жаря - липехи быстра засыхають.

- Ну, давай Симен! Погутарили, и будя! У мине работы пално. Мужиков завтри пришлю. Я тута за старшова.

С раннего утра и до позднего вечера из лесу, что разросся на горе над Прилавком, раздается стук топоров и визг пил. Не обманул Фома Медведев, прислал на помощь молодых мужиков, сыновей своих, племянников, и несколько киргизов.

Шипуновские дети тоже не сидели без дела, очищали бревна от коры и веток. Труд был совсем не детский, но время не ждало. Надо было и строиться, и землю пахать, и зерно сеять.

Бабы, наготовив на день еды, впрягались в упряжки, и вместе с лошадьми – распахивали целину, что раскинулась на правом берегу речки. После прошлись по пахоте с плетеными берестяными кузовками, наполненными пшеницей, и руками разбросали по полю семена, не потеряв ни зернышка. А вечерами волоком свозили к берегу заготовленные бревна. Старики, вооружившись топорами – делали срубы.

Всем хватало работы. Изо дня в день, не покладая рук, трудились и взрослые и дети. Семен частенько наведывался на свою пшеничную деляну и наблюдал, как из маленьких, тонюсеньких травинок шла в рост тучная пшеница. И вот наступило время, когда она заколосилась.

Однажды на рассвете, будучи на своем поле, Семён понял, что урожай будет отменным. Взирая на налившиеся колосья, он бормотал благодарственную молитву:

- Отче наш, Иже еси на небесех!... …Хлеб наш насущный даждь днесь…

И вдруг не выдержав эмоций, которые били через край, этот сильный и здоровый мужик, бухнулся на колени, объял колосящуюся пшеницу, и воздев глаза к небу вскричал:

- Госпади! Спасибо Тибе за хлеб насущный, за землю пладаносную, за дожжи питатильныя! Усю жизню, Госпади, буду благадарить Тибе, и молится на Тибе!

Название села происходило от названия речки. Видимо, эти места исстари облюбовали дикие козлы и козы. Да и вообще, многие названия рек, населенных пунктов, гор, имели свою предысторию, взятую из самой природы. Создавались новые семьи, строились новые дома. Так в Новой Шипуновой стали появляться представители новых фамилий: Харловых, Чепуштановых, Лихачевых…

Земля слухом пользуется! Невероятным образом поползли по России вести о новом поселении в предгорьях Алтая. Кто через родственников, кто через знакомых, а кто на ярмарках от купцов услышали о крае, полном благодати. И потянулись со всей «Рассеи» повозки с переселенцами. Люди бежали из Центральных российских губерний, из Поволжья, Кубани, и даже из Киева от нужды и голода, а кто и от властей.

Бежали, в надежде обрести дармовую землю, сытость, свой дом и очаг. И вот уже все побережье реки застроилось деревянными домами, и пошли по другому, по третьему кругу, ближе к горам. Благо, что лес был рядом.

Рассказывает наш односельчанин Александр Фатнев. Отца Александра родители вывезли из Воронежской губернии когда тому было 7 лет. Жили под Воронежом в селе Арнаутово, земли было мало, пшеница давала плохие урожаи, поэтому выращивали рожь. Дед Александра два раза приезжал в Сибирь - летом и зимой, посмотреть, как тут живется в разное время года. Зимы в то время крепкие были. Однако, сильные морозы не смутили его, да и слишком велик был соблазн зажить новой, сытой жизнью. И он решился приехать.

Слишком тернистым, был путь к изобильной жизни. Не все выдерживали его. Случалось, что дорогой от усталости и недокорма гибли лошади. Но что еще хуже, когда в пути умирал единственный кормилец, хозяин и глава семьи, оставив на дороге жену с малолетними детьми. Не все истории заканчивались так трагически. Бывало, что волею случая, удавалось избежать несчастья.

После изнурительного путешествия, обоз с многочисленным семейством Заворыкиных остановился на берегу полноводной реки Волги.

- Здесь будет привал. Распрягайте кони, - скомандовал Алексей Заворыкин. - Бабы готовьте ночлег и еду.

- Антип, ты со мной. Надо договориться с переправой.

- Авдей, ты за старшого. Чтобы мне был порядок!

Мужики ушли на переправу. Почти три месяца потребовалось им, чтобы достичь берегов Волги. Конечная цель - Сибирь и благословенный Алтай, слухи о котором докатились до Центральных губерний голодной России. На перекладных доехали бы быстрее.

Заворыкины не из бедного сословия. Но так уж получилось, что их имение разорилось. Тому способствовала сильнейшая засуха и пожары, которые уничтожили целые деревни. Поместье Заворыкиных, унаследованное ими от предка, что верой и правдой когда-то служил российскому государю, тоже пострадало от пожара. Большой дом Заворыкиных стоял особняком в стороне от крестьянских лачуг, поэтому сильный ветер, поджигавший соломенные крыши домов, пронес мимо огненную лавину. Пострадали лишь хозяйственные постройки, скотные дворы и амбары.

К счастью, вовремя открытые загоны спасли жизнь крупно-рогатому скоту, и лошадям. Зиму кое-как перебились, а перезимовав, и посовещавшись с родичами, глава семейства принял решение перебраться на постоянное поселение в далекую Сибирь. Поместье с оставшимся имуществом и скотиной были проданы.

Алексей - мужик серьезный. За свою жизнь сумел подкопить деньжат, поэтому неизвестное будущее его не страшило. Надеялся, что сумеет на месте сразу обзавестись хозяйством. Алексей понимал, что в осеннюю непогоду и слякоть дорога будет не просто трудной, поэтому решил, достигнув Урала, перезимовать у своего дальнего родственника. А весной, как только подсохнут дороги - продолжить путь.

Авдей отправил девок - Феньку и Феклу в близлежащий лесок насобирать хвороста для костра. Девки были сиротами, рано потеряли родителей. Сестры приходились дальними родственниками Заворыкиным, и жили в поместье на правах приживалок, помогая по хозяйству, и ухаживая за детьми.

Полина, малолетняя дочка Алексея, увязалась за ними. История не сохранила подробностей, но случилось так, что девчонка потерялась в лесу. Когда девки обнаружили, что ребенка рядом с ними нет - было уже поздно. Полина в это время беззаботно уходила в лес по тропинке, с любопытством разглядывая разную живность, ползающую в траве, бабочек, и цветочки.

- Полюшка! Полюшка! Ау! - испуганно звали подопечную нерадивые девки.

Они понимали, что будут жестоко наказаны хозяином, если не найдут ребенка... Поиски не увенчались успехом, и девки с воем вернулись на место стоянки. Авдей срочно послал за Алексеем на переправу, а сам, собрав несколько человек, кинулся в лес на поиски хозяйской дочки.

Полина даже не подозревала о том, что она заблудилась. А в это время рядом в кустах за ней крался оборванный человек. Его настороженная звериная поступь, сверкающие голодные глаза на заросшем растительностью лице, выдавали в нем если не разбойника, то беглого каторжанина точно. Человек слышал крики девок, и понял, что этого ребенка они ищут.

На самом деле он был из политических беглых, и прятался в лесу, боясь попасться на глаза людям. Он был грязен и худ. Чтобы спастись от голода – днем высматривал переселенцев на переправе, а ночью промышлял мелким воровством, крал в основном продукты питания – тем и перебивался. Пока раздумывал, какую выгоду можно поиметь, вернув ребенка родителям, Полина побежала за бабочкой в место, где начиналось болото. Промедление становилось опасным.

- Эй, Полюшка! - тихо позвал девчурку мужик.

- А откуда ты меня знаешь? - обернулась девочка на голос, лучезарно улыбаясь.

- Туда нельзя! - шепчет мужик,- там Леший живет!

- Ой! - пугается девчонка, - Но ты же меня спасешь, да? Меня Авдей всегда спасал от Полудницы, что живет в лопухах на огороде.

Зачерствевшее сердце оборванца сильно забилось, в голове пронеслись образы матери и маленькой сестренки с такими же ясными голубыми глазами, которые умерли от чахотки, и он не раздумывая ни секунды, взял девочку на руки, и понес в ту сторону, где несла свои величественные воды матушка-река Волга.

- Нашлась! Нашлась! - крики радости разнеслись по бивуаку, когда домочадцы увидели, целую и невредимую Полину в компании оборванного незнакомца. Алексей бросил плеть, которой в гневе хотел самолично наказать сестер, кинулся навстречу незнакомцу.

- Тятенька, это Захар! Теперь он будет жить с нами, и спасать меня от Лешего! - защебетала девочка, потянув за собой незнакомца.

- Авдей, накорми, выдели рубаху и портки! - коротко приказал Алексей. - Опосля разберемся.

Полина долго помнила Захара, который сопровождал их до Урала, и очень сожалела, что тот не остался с ними жить. Захар же, встретил на Урале своего товарища по лицею, у которого его родной дядя состоял на службе в присутственном месте. Дядя помог Захару выправить нужные документы. За зиму молодые люди еще более сблизились и сдружились. Частенько сиживали за чаем с семейством Заворыкиных, проводя время за долгими разговорами.

Девки ставили самовар, подавали чай, убирали посуду, тайком посматривая на молодых людей. Мужчины тоже не оставляли без внимания девиц. Ближе к отъезду Захар и Аверьян составили с Алексеем серьезный разговор.

- Алексей Григорьевич, - откашлявшись начал Захар. - Премного Вам благодарен за хлеб и кров. Но дальше с Вами я не поеду. Решил вот остаться с другом на Урале.

- Мы хотели сказать Вам, - замялся Захар, не зная, как подступить к основному.

- Алексей Григорьевич, - поспешил на выручку другу Аверьян, - мы просим … Вашего благословения… Фекла и Фенечка – хорошие девушки… Уверяю Вас, не дадим в обиду…Да и нам с Захаром пора определяться…

- Прошу руки Фенечки! – склонив голову тихо произнес Аверьян.

- А я – Феклы, прошу руки! – осмелел Захар.

- А моей руки почему никто не просит? – возмутилась маленькая Полинка, которой разрешалось присутствовать при разговорах взрослых, чем и рассмешила всю компанию. Повисшее было напряжение, как рукой сняло. Всем сразу стало легко и просто. Алексей и сам не раз задумывался о судьбе сестер, которых когда-то надо было выдавать замуж, поэтому предложение молодых людей прозвучало как нельзя кстати.

Как и положено, Алексей призвал сестер и спросил, согласны ли они принять предложение молодых людей? Девки, зардевшись, выразили свое согласие. Алексей взял икону Божией Матери, и со словами:

- Благославляю вас дети мои! - по очереди осенил коленопреклоненных молодых людей крестным знамением. - Живите в мире и согласии, берегите друг друга, умейте прощать обиды, и пусть ваш дом наполнится детскими голосами! – пожелал каждой паре расчувствовавшийся Алексей.

Глаза его увлажнились, а девки откровенно разрыдались.

- Ну, полноте, полноте!- пытаясь скрыть нахлынувшие чувства, пробормотал Алексей. - Вы тут поговорите, а я выйду на крыльцо, подышу морозным воздухом…

К сожалению, история не сохранила сведения о дальнейшей судьбе двух сестер Фени и Феклы. А семейство Заворыкиных, со временем, обосновалось в поселении Новая Шипунова, и пустило здесь свои корни.

Полина Заворыкина, будущая Полина Алексеевна Качева, мать Евдокии, Татьяны, Екатерины, Анны, Сергея и Георгия Качевых, и бабушка автора, на всю жизнь запомнила, как они долго плыли по огромному морю (для маленькой девочки Волга казалась морем), а Захар всю дорогу рассказывал ей разные сказки. Он же, за долгую зиму, научил Полину читать, используя вместо учебника старинную Библию.

Они распоряжались ими, как своей собственной вещью. И после отмены крепостного права в помещичьих усадьбах творился страшный, по своей сути, беспредел. Крестьяне по-прежнему эксплуатировались помещиками, и подвергались немыслимому унижению.

Вот что вспоминала наша с Вами землячка Антонина Афанасьева. Об одном случае ей рассказала ее мама, а той – её мама. Бабушка Антонины в молодости проживала с семьей в Рязанской губернии, это было примерно в 1880 годах 19-го столетия. Семья по-прежнему была зависима от помещика. Когда бабушка Антонины родила дочь (будущую маму Антонины), в это же время ощенилась барская сучка. Так вот барин заставлял женщину выкармливать своим молоком щенят...

Всё новыми и новыми переселенцами прирастала Новая Шипунова. Были и такие, у которых все имущество заключалось в руках, в тряпичных узелках. Эти обездоленные и нищие люди шли издалека, одеты были в рваные зипуны и лыковые лапти.

Поначалу, они жили в выкопанных, на берегу реки, землянках. Утеплялись землянки подручными средствами: глиной, землей, золой, навозом, соломой, камышом. Намучившись в прошлой жизни, они были рады и такому жилищу. По прибытии, нанимались в повременщики-батраки к более имущим собратьям. Крепкие сибирские морозы вынуждали их на зиму переходить жить в бани своих хозяев.

Кроме простой бедноты, искавшей хоть какую-то, мало-мальски, сытую жизнь, в поселения Алтая приходили беглые каторжане. Во времена царского правления Сибирь была местом ссылки и каторжных работ, как для уголовников, так и для политических заключенных – прогрессивных и грамотных членов российского общества, боровшихся с засильем царского самодержавия. Некоторым удавалось сбежать с каторги, и они ходили по всей Сибири, поначалу скрываясь по лесам.

Кто-то возвращался в Центральные губернии России, чтобы продолжить политическую борьбу, а кто-то искал тихое и спокойное место, вдали от власти, царского и полицейского произвола, чтобы жить без страха, быть пойманными царскими ищейками, и избежать смертной казни.

Беглые каторжане вынуждены были наниматься на работу к зажиточным селянам. Поначалу, хозяева даже от соседей скрывали наличие у себя в работниках каторжанина, из страха, что найдется какой-нибудь не довольный, и донесет, кому следует. Пользы от этого никакой: осужденного вернут на каторгу, а то и казнят, а крестьянин лишится дармовых рук.

Да еще свежи были в памяти наказания, введенные в 1720 году императрицей Анной Иоановной: укрывателям беглых крестьян и преступников – сечение кошками (кошками назывались четыреххвостные плети с узелками на концах – они были придуманы для наказания военных моряков, переступивших Закон, но со временем распространились на гражданское население).

И хоть говаривали крестьяне, мол, до Бога высоко, до царя далеко, однако ж, сами себе вторили: береженого – Бог бережет! А потому поначалу, держали беглого в бане или другой постройке, а позднее называли его братом, сватом или каким–то другим бедным родственником, нанятым в работники. В те времена не называли таких людей батракам.

Однако, не всем беглым везло найти себе пристанище и пропитание. Много всякого люда скрывалось по лесам, оврагам, в полях и забоках, в ущельях гор. Бывало, что по весне, из снегов вытаивали трупы бродяг, и их приходилось как-то захоранивать на местном кладбище. Частенько, местные жители находили трупы умерших людей от истощения или болезней, в сильно потрепанной одежде, без обуви. Блуждая по окрестностям, эти люди, встретив в лесу, или в забоке кого-то из поселян, просили хлеба, или чего-нибудь съестного. А холодными, дождливыми ночами тайком пробирались в хозяйские бани, где могли согреться, и поспать в тепле.

- Клашка, управилася са скатинай?

- Управилася, а щаво тибе нада?

- Ды хатела тибе у забоку пазвать за хмелям. Пастухи гаварять такой хмель урадилсы, пряма гирляндами на кустах висить. Айда, мине адной скущна. Ды и ягад каких пасабираим.

- Айда падрух, усе равно я адна.

Побросали в котомку простого крестьянского провианта, мешки, взяли по кузовку. Солнце едва показалось из-за горы, а подруги уже бодро шли в сторону Ключиков.

- Тибе-та Стипанида харашо, у тибе мужик есть, дети. А я как перст, жить не для кава...

- Клаш, ну нищаво ни паделаишь, кто ш винават, што твой мужик маладым помёр? Тибе звал Ванюшка - щаво ни пашла? Уреднищила.

- Дык вот жа! Ни магла забыть Хведькю. Щас вот близак лакаток - ды ни укусишь.

Неспешно беседуя о житье-бытье две подруги углубились в непролазную забоку. Хмель действительно удался в этом году. Мешки быстро наполнились.

- Мяшки тута оставим, я знаю енту месту, айда смародины парвем, видала какая рясная ды щерная висить?

- Ага Клаша, рясная. А ты на, папробавай какая слаткая! - углубляясь в забоку, - ответила подруга.

- Клашка! Ты иде? Куда делася? Во! Клашкаааааа! Айда суды, тута смародины мноха!

Клавдия слышала призыв Степаниды, но не могла и слова вымолвить в ответ. Какой-то оборванный бродяга, подкравшись сзади, зажал ей рот.

- Хлеба, хлеба дай! Хлеба! - бормотал оборванец, не выпуская Клашку из цепких рук. Та пыталась вырваться, но силы были не равны, а мужик не догадывался, что зажав рот, он не давал возможности ей ответить. Клавдия только мычала, пытаясь дать ему понять, что она не может говорить. Она сразу поняла, что мужик из беглых каторжан и просто голоден.

Наконец он сообразил отпустить Клавдию, но прижав палец к губам бормотал:

- Не кричи, я тебе ничего плохого не сделаю. Три дня ни крошки во рту... Хлеба! Хоть кусочек!

- Ну хто жа так делая! - прохрипела Клашка, оправившись от испуга, - щуть не задахнулася! Айда вон туда, тама у мине жратва....

Перекусили, запили ключевой водой. Странник малость повеселел. Степанида, вдруг, озорно подмигнув Клавдии, ни к кому не обращаясь сказала:

- Вот тибе и жаних нашелсы! Бяри, ни прагадаишь! А то так и останишси адна век вековать...

От неожиданности Клашка замерла, недоуменно хлопая глазами.

- А я и не против, - согласился бродяга,- все равно мне некуда, и не к кому итить.

Договорились, что как стемнеет, он подойдет к деревне и Клашка по условленному знаку встретит его возле речки. Бабы оставили Якову свой провиант, решив, что ягоду они наберут в следующий раз, ретировались в деревню. Наступал новый день новой жизни у Клавдии и Якова.

Отмывшись в бане и сбрив с лица лишнюю растительность, перед Клавдией явился мужик пригожий на лицо, с черными волнистыми волосами, глазами цвета спелой смородины. По-первости, Яков не показывался на люди, помогал Клавдии по хозяйству незаметно. Но мало-помалу привык, да и люди в деревне давным-давно все знали про них.

Жили они очень бедно, но дружно. Потом у них народились дети: два сына и две дочери: Василий Яковлевич, Антонина Яковлевна, Александр Яковлевич, Мария Яковлевна. Поскольку документов у Якова не было, волостной писарь записал его как Черников. Новая фамилия несла в себе два смысла: черный-черноволосый, и чернь - бедный. В будущем, Александр Яковлевич стал отцом автора. Своего первенца, старшую дочку и родную сестру автора, отец назвал в честь своей матери Клавдии.

Со временем, в деревне появился обычай, для таких несчастных беглецов устраивать в банях на входе у двери полочку, куда хозяйки клали хлеб, соль, другой провиант, иногда что-нибудь из старой одежды. Сибиряки регулярно топили бани, иногда и по два раза на неделе, чтобы хоть как-то помочь несчастным. Холодные, голодные и оборванные бродяги, после того как семья намоется и напарится в бане, имели возможность помыться самим, и прожарить на каменках завшивленную одежду.

Ранним утром они тихо исчезали, а сердобольные хозяйки проверяли, все ли взято с полочки? И вновь и вновь пополняли запасы импровизированных кормушек. К сожалению, такие люди, были источником распространения различных инфекций и болезней. Поэтому, баням придавалось огромное значение, и прежде чем построить дом, в первую очередь, хозяин строил баню, как правило - на берегу реки, поближе к воде.

Мужики и бабы неистово парились березовыми вениками, настоянными в горячем щелоке или квасе. Щелок делали очень просто – сыпали в чан с горячей водой немного древесной золы, вода отстаивалась, становилась мягкой, и отлично промывала длинные волосы сельчан. Ведь в старые времена женщины никогда не стригли свои волосы, да и мужики носили густые бороды и длинные волосы, грубо подстриженные «под горшок».

Летом, после парева, обливались ледяной водой, которую специально для этого натаскивали из ближних ключей, а в зимнее время, имели моду, напарившись до изнеможения, выскакивать на мороз, и растирать себя снегом. Селяне по праву считали этот метод самым лучшим средством от болезней и простуд, и для поддержания здоровья, силы духа и тела.

Первые поселенцы пользовались услугами разных знахарей, колдунов, травниц, костоправов и повитух. В основном, знахарством занимались старые женщины. Они готовили из разных трав всяческие настойки, снадобья, делали мази на сале, на дегте, на смоле, лечили кровопусканием, а в основном наговорами и нашептываниями.

Как правило, примитивные лекарства приготовлялись без соблюдения санитарии, вскрытые вены после кровопускания замазывали своими мазями, присыпали золой, а то и землей и туго забинтовывали тряпками. Раны долго не заживали, болели, воспалялись, загнивали, и людям приходилось вновь и вновь обращаться к горе-лекарям.

В старину по деревням и поселениям заходили странствующие попы, монахи и монашки, ну или выдающие себя за таковых. Они так же предлагали свои услуги в лечение больных. Их лечение было самым примитивным – молитвы и святая вода, скорей всего взятая из ключа, коими богаты предгория Алтая. За свое, якобы, лечение они брали натурой: продуктами питания и одеждой, независимо от того, исцелился больной, или нет.

Как правило, их лечение не помогало страждущим. Ни о какой медицинской помощи в те времена не было и речи. Врачи, фельдшера и сестры милосердия – это прерогатива больших губернских городов, редко – уездных. В малых деревнях была высокая смертность, выживали самые сильные. В многочисленных семьях не принято было долго скорбеть по усопшим. Похоронив кого-то из близких, особенно если речь шла о детях, коих в семьях было по 8-10 человек, крестьяне говорили: Бог - дал, бог - взял!

И всё же, среди многочисленных лжецелителей, находились единицы, которые действительно умели лечить людей. Они хорошо разбирались в травах, и одному Богу было известно, какими путями они получали лекарские знания. Об одном из таких знахарей речь будет впереди. А население Новай Шипуновай тем временем, за несколько лет увеличилось настолько, что все левобережье Маралихи было застроено домами, и потребовались новые площади.

Ранее распаханные поля правобережья, начиная от устья речушки Гусишки, впадающей в Маралиху, и выше по ее течению, начали активно застраиваться. Здесь на взгорке появились крепкие дома зажиточных переселенцев: Зиминых, Дейковых, Балушкиных и других. Земледельцы Новай Шипуновай стали осваивать дальние территории под пашни, освобождая их от различных зарослей, и продвигаясь все дальше на юго и северо-запад. И чтобы не ездить каждый день до дому, экономя время, хозяева стали строить прямо на пашне - временные жилища, так называемые заимки.

Более зажиточные крестьяне, оправившиеся от бедняцкого бремени, строили деревянные заимки. Другие делали плетеные сараи, обмазывали их глиной, и покрывали соломой или камышом. Внутреннее убранство заимок было очень простым: печь, сколоченный из подручного материала стол, и нары для ночлега.

Вот в таких заимках и стали проживать беглые каторжане, нанятые в батраки к зажиточным крестьянам. Нанимались за кусок хлеба, и старую одежду. Имея в хозяйстве дармовые рабочие руки – хозяева расширяли свои пашни, увеличивали посевы, накашивали больше травы на сено. И как результат - получали урожай в разы больше остальных, создавались излишки, росли запасы хлеба, увеличивалось поголовье ско,та и птицы. Одним словом, уже тогда вновь начиналось расслоение общества на бедных и богатых, и зарождалась эксплуатация человека человеком.

- Нет! Нет! - Истошно, на весь лес визжит мальчишка. - Я ни дам тибе зарезать тятя! Вставай, вставай! Айда дамой к мамки!

-Так надать, Ванькя! Ни плащ. Усё абайдетса. Мине бы тольки устать, а нет – дык палском папалзу…Ты бяхи за Гнядком, штобы ни дай Бох, не ушел далёка.

- Я ни брошу тибе тятька! С табою буду! – еще больше ревет мальчишка.

В притихшем лесу эхом раздаются его завывания. В паре верст от случившегося, собирал какие-то травы мужик Прокоп. Услышав вопли, он прислушался, и как зверь, поводя ноздрями, напролом пошел на крики ребенка, с легкостью перескакивая охотничьи ямы, прикрытые валежником. Вскоре, ему открылась удручающая картина – кричащий малыш, пытается волоком тащить раненого отца.

Прокоп молча отодвинул ребенка, не без труда снял с раненого сапог, осмотрел ногу. Сильный отек и, видимо, перелом.

- Иде жа тибе ухараздила-та? – только и спросил он.

Это были единственные слова, произнесенные в этот день Прокопом. Молча достал из-за голенища нож, вырезал в ближнем кустарнике пару палок, построгал, оторвал от дерева кору, пристроил палки с корой с двух сторон поврежденной ноги. Снял с себя широкий кушак, которым был подвязан его армяк, туго прибинтовал изготовленные колодки к больной ноге.

Поманив за собой мальчишку, молча взвалил раненого себе на плечи и понес в деревню.

- Вона Гнядко наш стаить! - радостно закричал мальчишка Ванька, увидев мирно стоявшую лошадь с повозкой, наполненную дровами. Прокоп осторожно переложил больного на повозку, подсадил мальчонку, и взяв под узцы Гнедка, быстро пошел в деревню. Ни о чем не спрашивая, Прокоп завел лошадь во двор, где проживал раненый, взял на руки Степана, занес в хату.

Бабы, увидев Степана на руках чужого мужика, завыли в голос, не зная, что и подумать.

- Хватя галасить, живой я, - хмуро проговорил Степан, - ногу маленькя паврядил. Ну будя вам... Прокопу спасиба гаваритя…

Но Прокопа и след простыл. Как будто его и не было здесь. Никто в деревне не знал, когда и при каких обстоятельствах появился у них на жительстве Прокоп. Он был одним из беглых каторжников, жил одиноко вдали ото всех, на левом берегу Маралихи, у верхней излучины, недалеко от большого оврага на правом берегу речки Ягонской, что расположена между Новой Шипуновой и деревней Крутишка.

Прокоп был высокого роста, широкоплечий и обладал недюжинной силой. На обросшем, черным кучерявым волосом, лице – сверкали белками черные глаза, и выделялся нос с изувеченной ноздрей, за что он получил прозвище - Прокоп Рваные Ноздри. Прокоп был не разговорчив, молчалив, его взгляда боялись все, особенно женщины, при этом он обладал каким-то магическим воздействием на людей, чем притягивал их к себе.

Никто не знал, кто он, откуда, каким ветром занесло его в Новую Шипунову, но то, что Прокоп был мастером на все руки – молва о том разнесла не только по всему украйку, но и просочилась до соседних деревень. Прокоп умел делать всё! Он выделывал шкуры овчины, мог сшить из нее обувь, и даже шубу или тулуп. К нему шли с просьбой сделать колесо или самопряху, починить кадушку или залудить прохудившееся ведро, сковать молоток, починить соху или повозку, подковать лошадь, изладить хомут, и т.д.

Прокоп никому не отказывал, молча брался за работу, и никогда не просил платы. Но жители сами догадывались приносить ему, кто чем богат: пропитание, одежду, ненужное железо и т.д. Его полуземлянка, состоящая из двух комнат, больше походила на мастерскую. В большой передней расположился кузнечный горн, в углу в кучу было свалено всякое ржавое железо: поломанные опоры, сломанные вилы, согнутые кованые гвозди, стертые подковы, дырявые ведра.

Во второй маленькой комнате в углу стояло подобие печи, сложенное из дикого камня, стол из двух, грубо обтесанных досок, со вбитыми в земляной пол ножками, и деревянный топчан, устланный сеном, сверху покрытый рогожкой. Прокоп был не только умельцем от Бога - он обладал великолепными познаниями в медицине, и очень хорошо разбирался в целебных свойствах трав, коими полна была новошипуновская земля. Стены его жилища всегда были увешаны пучками высушенных трав.

После случая со Степаном Ивановым, который уже через месяц бегал по хозяйству, односельчане стали обращаться к Прокопу за всякой медицинской помощью. Придет какой мужик, потопчется у порога, потом стащит с головы валенку (войлочную шапку), и перекрестившись на красный угол, откашлявшись, обращается к Прокопу, который в это время обязательно чем-нибудь занят, и не обращает внимания на пришельца…

- Пракоп Захаравищ! - откашлявшись, начинает мужик. - Рибятишки дришшуть скалкёй день! Щёртава баба ни даглидела! Зиленай бзнюки нажралися… Памаги, Христа ради!

Прокоп так же молча оторвется от своей работы, вытрет об зипун руки, достанет со стены узелок с корой крушины, отсыплет мужику, и коротко скажет:

- Заваривай вместа щаю, - и снова за железки…

Мужик немного потоптавшись, пятясь задом на выход, и доставая из кармана своего зипуна ломоть хлеба с куском сала, кладет угощение на полку, и скороговоркой благодарит:

- Благодарствую тибе Пракоп Захаравищ! Дай Бох тибе здаровья! - и быстро ретируется, зажав в руках кулек с лекарством.

К Прокопу вели и везли всех увечных, раненых, простуженных, а ежели больной не мог прийти сам, или его не смогли привезти, то кто-либо из родственников приходил к Прокопу, и на словах объяснял состояние больного. Прокоп всегда молча, но внимательно выслушивал посетителя, и обязательно находил для него какую-то траву, или настойку, коротко объяснив, как пользоваться тем, или иным средством.

Не только людей лечил Прокоп, но и домашних животных. Он готовил различные настои, растирал сухие травы в порошок, готовил целебные мази невесть из чего. И самое главное, что все его снадобья ставили на ноги болезного человека, или животного. Очень часто сельчане видели Прокопа на лугах, или в пойме речек, или в лесу, с холщовой сумкой через плечо, собирающим какие-то травы.

За многогранные познания и умения Прокопу дали еще одно прозвище. Народ прозвал его Всеведом. Бывало, что Прокоп по нескольку дней отсутствовал в своей хижине, люди приходили к нему и, не обнаружив хозяина дома, уходили ни с чем. Двери его землянки никогда не запирались. Как, впрочем, и во всей деревне. Если вся семья уходила из дома на полевые работы, то достаточно было приставить палку, или веник к внешним дверям, это означало только одно: в доме нет никого!

Никому в голову не приходило заходить в такой дом. Не было ни одного случая, чтобы кого-то обокрали, или что-то утащили со двора. Первые поселяне доверяли друг другу, были честны между собой, всегда помогали друг другу и выручали, если случалась какая-то беда.

Первые годы поселение не имело своей мельницы. Крестьяне возили молоть зерно на муку в Козлуху и Маралиху. Некоторые использовали ручные мельницы, но вместо муки обычно получалась мелкая крупка. Прокоп Рваные Ноздри, один из первых на деревне решил построить мельницу на реке Маралиха. Недалеко от своего жилища он устроил запруду, сделал небольшое помещение под саму мельницу, где-то раздобыл камень-песчаник под жернов.

Местные крестьяне помогали ему, ибо с увеличением урожаев пшеницы, люди стали остро нуждаться в своей мельнице. К великому сожалению крестьян – мельница так и не была достроена.

Однажды, Прокоп Рваные Ноздри исчез из деревни навсегда. По деревне поползли невероятные слухи и пересуды о его происхождении, загадочном появлении в деревне, о его личности, и загадочном исчезновении. Одни говорили, что он был осужден на смертную казнь за убийство какого-то царского генерала, или даже министра, но сумел сбежать из тюрьмы, другие болтали, особенно старухи, что он был не человек, а сам нечистый черт-колдун, потому и обладал невероятными знаниями и умениями, что недоступно простому человеку. Третьи утверждали, что его убили в лесу, или утопили за колдовство и связь с нечистой силой.

Что бы там ни было, но память о себе Прокоп Рваные Ноздри оставил на многие десятилетия. Долгое время в его поместье никто не заселялся. Землянка пришла в упадок, постепенно завалилась, остались только камни от фундамента и его горна, да запруда. И та, года через два была снесена паводковыми водами. Только во время мелководья под водой на дне реки были видны крупные камни, да валялся не доделанный жернов.

- Свят! Свят! Свят! - Бабы осеняют себя крестным знамением, и наскоро прошептав молитву, сплевывают через плечо:

- Щур мине! Щур мине!

- А ишшо гаварять, што нащами над Гусишкай белая баба литая!

- Ды не, щёрная баба. Тольки одешки на ей белыя. Платья ни платья, а такая широкая станавина. Я тожа слыхала… Хтой-та видал.

- Памянитя маю слову бабы, типеря ни атстаня ат нашай диревни! Ох, накалдуя он нам бяды! Ишшо сто лет спустя аукнится етат Пракоп рибятишкам нашим, унукам и праунукам! – грозится корявым, почерневшим от крестьянского труда, скрюченным пальцем набожная бабка Шалагайка.

- Сказана жа у Аткравении: « Горя жывущим на зямле и на мори! Сашол диавал у сильнай ярасти, зная шта нямнога яму время астаетса!». Памянитя маю слову аслушники и нехристи! У серкву редка ходитя! Малитись, малитись а прашшении! Ни то будитя гареть в гиенни охниннай, и патомки ваши пральють мноха крови и слез… Ох, памянитя мине!

Бабы, замерев, стояли в оцепенении, внимая каждому слову полусусмашедшей старухи.

- Аха, аха! Щерти яго принясли на наши души! – прервала повисшую паузу бойкая молодуха Степанида, что замужем за крестьянином Акимовым Варфаламеем.

- Усихда смурной хадил, ни с кем ни захаваривал, - подала робкий голос сноха Гукова Степана Парасковья.

- Ды убили яго, и у лясу бросили.

- И хто жа яго убил?

- Дык, хтознай!

- А я слыхала, шта яго схватили сарския ишшейки, и увязли в астрог. Хаварять, кавой-та убил он у Питири. Уроди хаварили хинирала сарскава! А можа самаво саря хател убить?

- Туды яму и дароха! Как успомню яво хлазины, отарапь бярё!

- Бабащки! Ды што жа вы страхав-та наханяитя? Пака жив был Пракоп – усе бегали к яму лящитса, и ишшо за щем-нибудь!

- Ды и правда! Бис Пракопа осиратели мы. Хто нас лящить будя таперища?

Несколько баб, встретившись на Гусишке у ключа, из которого брали воду на питьё, обсуждали прошедшую не спокойную ночь. Ветер, присмиревший было после восхода солнца, снова разбушевался, заглушая все вокруг, и бросаясь пригоршнями серой пыли.

Однако в глубине души селяне еще надеялись, что Прокоп Рваные Ноздри вернется назад. Но дни проходили за днями, а он не возвращался. Никто не знал, при каких обстоятельствах исчез мужик. Вот был он - и вот его не стало! Ходило много различных слухов по поводу его таинственного исчезновения. Слухи обрастали леденящими душу, домыслами. Но правды так никто и никогда не узнал. Прокоп исчез так же внезапно, как и появился в деревне.

В лице Прокопа-Всеведа поселенцы потеряли прекрасного врачевателя, и мастера на все руки. И вновь селяне были вынуждены пользоваться услугами разных знахарок, далеких от медицинских познаний. Услуги местных, а особенно – заезжих, кустарей были не по средствам некоторым беднякам.

Всё же надо отдать должное первым поселенцам: они не бросали в беде своих земляков, как могли, помогали друг другу со строительством домов, хозяйственных построек, со вспашкой земли и посевами, выручали малоимущих лошадьми, сохой или бороной, помогали заготовить дрова и накосить травы на сено. Особенно, старались помочь одиноким вдовам, больным, немощным, или совсем неимущим.

С увеличением запасов зерна, все больше и больше возникала необходимость в своей собственной мельнице. Мельницы соседских деревень уже не справлялись с большим потоком зерна, и поселянам приходилось подолгу ждать своей очереди.

- Бабка, сабяри-ка мине яды, пайду на Выдриху схажу, - натягивая старую шляпу на голову, заглядывает в куть (угол в избе против устья русской печи), где хлопочет хозяйка, старик Назар.

- Штой-та тибе не сидится дома, старый? Кажный день сранья уходишь на Выдриху. Лутьщи бы каким делам занялсы, - ворчит старуха.

- Сыс, старая! Твая дела у гаршки сматреть, а ни указывать щилавеку! Дела у мине есть. Сурьезная.

- Дык какая дела-та на рещки? Тольки партки у тини мараишь, ды абутку стаптываишь, прасти Хоспади!

- Дык тоташ-та и оно , што тины тама мноха. Увщира вон корова Балушкиных щуть ни утопла. Ладнать успел ея завярнуть, уже нохи крепка увязли.

- А щаво они лезуть у тину-та? Каровы?

- Дюжа трава на той тини сощная, и усигда свежая. Вот они и лезуть. А места тама топкия шипка.

- Дык пущщай хазяива и заботются пра сваю скатину, хатели жа пастуха нанять в этим лети.

- Будя и пастух скора. Ванькя Хвилипав будя пасти, вот пасявную тольки законща на сваёй пашни – и будя!

И вдруг сменив тон, прикрикнул на бабку:

-Вишь ты, гаварливая какая! Ни жалко табе, скольки каров и тилят сгинули уже у етой тини? А ну-ка малщи, старая, у тряпащку! Сказано табе – дела есть, значитса есть! Давай яду. Позна сёдни приду….

С тех самых пор, как пропал Прокоп, Назар стал вынашивать мысль о постройке мельницы для поселенцев. Он уже и место присмотрел на Выдрихе, под круглой горой , похожей на шляпу. Со стороны речки гора была крутой и каменистой. Множество камней россыпью вполне подходили под запруду. Даже для жернова отыскался подходящий камень.

Редкая низкорослая растительность на каменистом склоне горы выглядела серой, как будто припорошена мукой. На противоположной стороне горы трава была зеленее, но жесткая, и скотина не шибко жаловала её. Назар тайно ходил на Выдриху, чтобы сделать запруду. Место было не совсем удобное из-за тинистых берегов, и только одному Богу было известно, чем оно привлекло Назара.

С весны, пока еще горы были скудны травой, на топях уже росла сочная трава. Она росла, как на дрожжах, и голодные коровы, пасшиеся без пастуха, частенько спускались с горы, чтобы полакомиться. Каждый год чья-нибудь корова завязнув в тине, тонула в этой трясине.

Назар - крепкий старик, высокий, жилистый, сухощавй, с военной выправкой - был жалостливым к скотине, очень болел душой, и сильно переживал, когда такое случалось. Мечтая о мельнице в том месте, он думал, что будет присматривать за берегом, и не допустит несчастья…

Капля камень точит, гласит народная молва. Так и у Назара. Вскоре, его труды увенчались успехом. Запруда была сделана. Назар сидел на берегу, прислушиваясь к сердитому шуму воды, путь которой перегораживали камни. Столкнувшись с преградой вода, как бы в удивлении замирала, и через мгновение мощной волной переливалась через запруду, с яростью падая ниц.

Старик смотрел на бурный поток мутной воды и представлял, как мельничное колесо без остановки будет вращаться, и приводить в движение жернова, и как из-под них будет высыпаться белая, хлебная мука.

- Есть хто дома? – потоптавшись на пороге своего соседа, крикнул в полуоткрытую дверь Назар.

- Наши усе дома! - ухмыляется в седую бороду сосед, выходя из-за сарая. - Давно тибе ни видал Назар Хвидасеевищ! Щасам, ни захворал либо?

- Здаравее были, Пантелей Карпавищ! Ну нищаво, магётся ишшо! Разхавор есть!

- Айда пат паветю (поветь – крытый скотный загон) Назар Хвидасеевищ, пагутарим за жизню! - доставая кисет, приглашает соседа на задний двор. Затянулись.

- Как старуха твоя, Пантелей? – начал издалека Назар.

- А щаво ей будя? Вона с тваёй бабкай сплетнищия. Ты гавари па делу.

- А дела у мине такая Пантилей. Хащу мельницу пастроить для народу. Помащь нужна. Аданму ниспадрущна.

- Вишь ты! – удивился Пантелей. - Па Пракопавым стапам пашол? Няуж яго усадьбу хощишь паднять?

- Неее, Пантюша, яго усадьбу дажа сабаки за сто верст абходють… Брешуть люди, шта тама нащами щудиса страшные тварятсы…

- Дык, пади и брешуть?

- Пади!

Помолчали, затянувшись самосадом.

- На Выдрихи, пат Круглай сопкай будя мельниса! Работы ни многа асталася: тама - паддиржать, тама - падать, каминь сдвинуть… Паможишь?

- Благую делу ты затеил сасед! Ох, благую! Ежели правда твая - ваздасса тибе твая дабро! И люди спасиба скажуть!

- От и добре Пантелей Карпавищ. Завтри нащнём! К жатви надать запустить сваю мельнису.

Сарафанное радио мигом разнесло по деревне слух про Назарову мельницу. Все с нетерпением ждали ее пуска, многие приходили посмотреть. Назару же не терпелось опробовать своё детище. Управившись с полевыми работами, поселенцы повезли на мельницу пшеницу. Первая партия была из овса.

Дело в том, что некоторым беднякам не хватало пшеницы до нового урожая, а овес созревал рано и, обмолотив его, люди привезли его на мельницу, чтобы потом из овсяной муки выпекать хлеб. Так и выживали.

Мельник Назар всегда ходил в одной и той же старой, самодельной шляпе. Когда-то она была черной, но со временем выцвела, к тому же на мельнице она была постоянно в муке, поэтому приобрела серый оттенок. За сходство серой горы, похожей на шляпу с серой шляпой мельника, гору прозвали Назарова Шляпа. Это название до сих пор существует в Новошипуново.

В первую же распутицу ледоходом снесло запруду. И Назар снова и снова трудился в одиночку, таская камни с горы, и сооружая новую плотину. К сожалению, человек слаб перед стихией, и каждую весну бушующая Выдриха с легкостью смывала уложенные камни. Пять лет Назар, практически, жил на мельнице, обихаживал ее, молол людям пшеницу, собственноручно восстанавливал запруду.

Но годы взяли свое. Он был слишком стар, чтобы сопротивляться возрасту. Однажды, Назар не проснулся никогда.

- Нада жа! Ни на што ни жалавалси – а вот взял и помер!

- Вроди ишшо крепкий старикан был! – толкуют бабы, стоя у свежей могилки Назара.

- Ета промысил Пракопа, так и знайтя!

- Наверна ни хател, штобы ишшо хтой-та пастроил мельнису!

- И правда, бабащки! Глянь-тя, вить кажную вёсну яго платину срывала…

- И каровы мёрли у балоти тама… Гиблая, гиблая места…

- А я вам гаварила, шта ишшо аукнится нам етот Пракоп!

- Сыс, бабьё! Раскудахталися тута! Ни придумывайтя скаски! Усе тама будим! – построжился на шушукающих баб Семен Шипунов.

Его в поселении уважали и слушались все: от мала, до велика. Он повернулся к могилке Назара, поправил деревянный крест, и сделав шаг назад промолвил:

- Сарства тибе небесная, Назар Хвидасеевищ! Харошую делу ты для людей делал. Вещная тибе памить…

И не ошибся Семен. Назар умер, но память о нем увековечена в названии горы, что расположена на реке Выдрихе, в нескольких километрах от села Новошипуново.

Они жили рядом, вместе играли, вместе купались, вместе бегали по лугам и горам, вместе пасли гусят, вместе выполняли мелкие поручения своих родителей, вместо взрослели.

- Васькяяяя, побегли на гору, тама многа ягоды паспела! - тормошит маленькую девчурку соседский мальчишка Ерошка, вынырнув откуда-то из кустов.

- Ни магу, мамка заругая! Я утяток и гусятак старажу здеся на бережку. Ат коршунав. Они ишшо малинькия, за имя глас ды глас нужон! – деловито, по-взрослому рапортует девчонка Васса.

- Ну ды ладна, старажи, а я пабёг! – с видимым огорчением соглашается Ерошка Чебаевских. Прищурившись, и поднеся ладонь ко лбу, Васька провожает взглядом соседского мальчишку, который чуть ли не кубарем взбегает на гору и, помахав ей рукой с самой вершины, ползком пополз среди трав.

- Васькяяяя! – кричит с горы мальчишка, - яхада шибка сладкая, тибе нарвать?

Васька молча соглашается, кивая головой, но мальчишка уже не видит, и через несколько минут сбегает с полной пригоршней ароматной ягоды.

- На, поешь! – вдруг засмущался паренек, - А хощишь, я тибе кажный день ягоды рвать буду?

- Хащу, - потупила глазки хитрая девчонка, - а ты щаво тут делаишь?

- Дык я кубарь вон туды ставил. Тама в омути пад ярам пискарей многа. Мамка вещирам жарёху с яищками из их сделая. Прихади папробавать!

- Ни знаю, – продолжает скромничать девчонка, - мине мамка ни атпустя наверна.

- Ну как хощишь! – заключил Ерошка, - А то хляди….

И не зная, что дальше сказать ретировался в кусты. Несколько лет спустя на том же месте.

- Васькяяяя! Хлянь суды, я тибе кукушкиных слезкав нарвал! Вон там, на сопки их многа! Бяри! – повзрослевший парнишка, все так же смущаясь, преподносит маленький букетик фиолетовых цветов. Васса, вытирая мокрые руки об подол, удивленно смотрит то на Ерошку, то на букетик.

- Это рази мине? - изумляется она, вспыхнув. Её накрывает волна непонятного чувства, с которым прежде она не сталкивалась. Она протягивает руку, чтобы забрать букетик, и нечаянно их пальцы коснулись друг друга. Одновременно, лица у подростков загорелись так, что казалось вот-вот, вместо щек, возникнут языки горячего пламени.

- А ты каво тут делаешь? – еще больше засмущавшись, пытается выйти из щекотливого положения Ерошка.

- Дык, дедовы и атсовы партки стираю у Гусишки.

- А щаво ни на Маралихи? Тама ближа…

- Гусяты тута, я их старажу. А ети партки, вялькём бы пакалатить надать, ды камня нетути рядам.

- Хощишь, я принясу тибе каминь с Маралихи? Как раз тама на бирягу ляжить, круглый такой, самая то калатить партки.

- Приняси! – оживилась девчонка. - Я тибе тута ждать буду.

- Жди мине! – убегая, кричит Ерошка, - Усигда мине тута жди!

Взрослые строили новую жизнь, активно привлекая детей, и приучая их с малолетнего возраста к сельскому труду. У каждого во дворе бегало много детишек. И им рано приходилось взрослеть. От мала до велика, в любое время года, не покладая рук, трудились переселенцы на свое собственное благо. При этом, умели радоваться жизни, чтили все церковные праздники, соблюдали посты, справляли свадьбы, и всей деревней провожали в последний путь усопших земляков.

А время бежит, не остановишь. Новыми фамилиями пополнилось поселение Новой Шипуновой: братья Ровенские, Барсуковы, Карамышевы крепко обосновались в поселении. Те, что когда-то были маленькими заметно подросли, и уже вовсю трудятся наравне со взрослыми. Зарождаются молодые семьи.

Вот и Васька превратилась в красавишну – круглолицая, чернобровая, как говорили люди - кровь с молоком. Уже ни простой крестьянский сарафан, ни даже шушун (шушун - короткая широкая кофта), не могли скрыть от посторонних глаз налившиеся груди, от одного взгляда на которые, заходилось сердце даже у взрослых мужиков.

Свои ухмылки им удавалось скрывать в огромных бородах лопатой, но глаза выдавали неистребимое желание и похоть. Не одна пара глаз, тщательно наблюдала за Вассой. И не только мужских. Деревенские бабы ревностно, подперев руки в бока, с завистью, а то с осуждением, провожали взглядом проходившую мимо девицу на выданье.

Но больше всех страдал Ерофей Чебаевских, который с детства был привязан теплыми чувствами к Ваське. Частенько ночами Ерофей убегал на берег Гусишки, и подолгу стоял на том самом месте, где когда-то в детстве угощал Вассу ягодой, приносил ей цветы, а зачастую просто из-за кустов наблюдал за нею.

- Жди мине! Усигда мине тута жди! – всё чаще и чаще вспоминалась фраза, выкрикнутая им в далеком детстве. Сидя на корточках у ключа, обхватив колени руками, Ерофей сильно раскачивался взад и вперед, и как заклинание, как молитву произносил просьбу из своего детства:

- Жди-ми-не, жди-ми-не! У-сиг-да жди-ми-не!

От речки и ключей клубился туман, ядреная звездная ночь охлаждала разгоряченную голову Ерофея, и он, успокоившись, возвращался к себе на сеновал. И еще долго лежал с открытыми глазами, провожая на небосводе желтоглазую луну, и загадывая желание с очередной упавшей звездой, в мечтах о своей суженой.

Долгими зимними вечерами деревенская молодежь собиралась в какой-нибудь хате, с гармошкой и балалайкой, пели разные песни, рассказывали смешные, а то и страшные байки. Девушки приносили с собой прялку, вышивку или вязание. Парни плели корзины из заготовленных с лета ветвей ивы, готовили рыболовные снасти, умельцы вырезали из дерева кухонную утварь. Тогда никому в голову не приходило сидеть без дела.

На таких вечёрках молодые парубки выбирали себе будущих невест; девушки тоже украдкой присматривались к парням. Васса с Ерофеем перекидывались взглядами, от которых часто приливала кровь к лицу, но виду не подавали. Ерофей и подумать не мог, что и Васса к нему не равнодушна, очень уж умело скрывала ото всех свои чувства.

Дни шли за днями, а Ерофей всё еще не насмелился сказать Вассе о своем сокровенном. Бессонными ночами, в мыслях, он готов был свершить любой подвиг, чтобы привлечь к себе ее внимание, но при свете дня – робость обуревала им, Ерофей мучился, переживал, а при случайной встрече с Вассой – терялся. Остатки ночной решимости покидали его; бледнея и краснея лицом, он только вздыхал, в мыслях ругая себя за трусость и нерешительность.

Закончились полевые работы в поселении. Злаковые скошены, часть зерна обмолочена, часть в снопах оставлена на заимках в ригах. На скотных дворах возвышаются стога сена. Безлошадные крестьяне свое сено оставили в полях. Зимой, когда будет меньше сельскохозяйственных работ, они пойдут просить коня и сани у зажиточных крестьян, чтобы вывезти с заснеженного поля копёшку своего сена.

Хозяйки засолили в бочках капусту. Погреба богато заполнены корнеплодами: редькой, репой, брюквой. В старые времена репа и брюква заменяли картофель, который с трудом приживался среди населения. Крестьяне не избалованы разносолами. Обычная еда: капустные щи, каша из репы, квас с редькой, овсяный кисель.

Если не было поста – разговлялись мясом. По устоявшимся морозам рубили птицу, кололи свиней, и других животных. Бабы щипали гусей и уток на перо, тщательно разделяя его: пух отдельно - на пуховые одеяла, перо отдельно - на подушки и перины. Дело чести каждой матери приготовить приданное для своих дочерей.

У Вассы давно готово приданное. Не зря она годами, каждое лето сторожила гусят и утят на речке Гусишки. Мать Вассы, строгая женщина, тщательно готовила своих дочерей к будущему замужеству, «чтобы усё, как у людей была» - говаривала она, учила кулинарному искусству, наводить в доме порядок, ухаживать за скотиной, доить коров, шить простые крестьянские одежды, вышивать, ткать холсты, половики, пояса, а так же праздничные украшения лошадям, в первую очередь вожжи.

В старые времена девушки были искусными мастерицами, и прилагали не мало фантазии, чтобы впоследствии удивить подарками будущего мужа и его родителей, выполненных с любовью своими руками. До наших дней хранит у себя, как реликвию и память о прошлом своей бабушки наша землячка Александра Пигарева. Вожжи, сотканные руками ее бабушки – это целое произведение искусства.

- Ни привяди Хасподь, до мине дайдуть слухи ат будущих шватов, шта ты лянивая и неумеха! - время от времени, грозилась мать на Вассу, которая была старшей в семье. Однако мать напрасно беспокоилась - девушка выросла умелицей, любое дело горело в ее руках, как и у большинства ее соплеменниц

- Яроха! Подь суды! Пагутарить надать! – заглянув в пригон, где Ерофей чистил навоз у коров, позвал сына отец. Парень, отряхивая с себя солому, присел на лавочку под поветями, рядом с отцом. Тот задумчиво крутил в пальцах самокрутку, изредка сильно затягиваясь, и замерев на несколько секунд, с силой выдыхал из себя столб терпкого, синеватого дыма.

- От гляжу я на тибе и ни пайму, щаво ты малщишь? У тибе жа на лоби написано, шта серца ни на мести. – начал Антип Федорович. - Жанитса тибе пара сынок, глянь-кя какой выдурил, выша атца! Да и матери памощнису надать у хозяйстви, щижало ей адной. От систёр толку-та? Ростишь-ростишь, а ани юрк – и у чужой дом! Тольки приданнава успивай хатовь!

Ерофей совершенно растерялся, так как не был готов говорить с отцом на тему женитьбы.

- Тятькя, ты щаво придумал? У мине усё ладом! – врет сын, все больше и больше приходя в смущение.

- Ну, ну! Ни хощишь гаварить – ни нада! Мы тут с матерью погутарили, и я ряшил, что тибе подходя Фроськя Ладкина. Ась? – хитро прищурившись, ухмыляется в бороду отец.

Сердце Ерофея ёкнуло, и на мгновение замерло. Эта рыжая конопатая девка, старше его на несколько лет, все детство донимала Ерофея, дразнила его Ерошкой-картошкой, обзывалась, и даже – стыдно вспомнить, поколачивала парнишку без особого повода. Ерофей, конечно, мог бы давать сдачи проказнице, но его воспитали уважать мать, бабушку, сестру, а значит и весь женский род. В душе Ерофей люто ненавидел Фроську, но единственное, что он мог позволить себе - это огрызнуться на неё ….

- Тятькя! Ни вяли казнить! Эта жа ни девка, а щёрт у юбки! Рыжая бестия! Ды и старая она.

- Вишь ты, как захаварил! Старая! А на кой тибе маладая? Маладая – она жа делать нищаво ни умея! Не нать нам такую! Фроськя – самая то! – продолжает ухмыляться Антип Федорович. - Раньша нас ни спрашивали – родители сами выбирали невесту и жанили. Дажа пикнуть ни давали! А я с табой ишшо разгавариваю! – строжится отец, но в его глазах искрятся смешинки.

Ерофей не замечает отцовского лукавства, его нижняя губа смешно затряслась, как в далеком детстве, когда его сильно обижал кто, дыхание в груди перехватило, и он не мог вымолвить ни слова.

- Ладна, шутю я, - примирительно заговорил отец, увидев смятение сына. - Знаю па каму вздыхаишь. Ладная девка Васса – губа у тибе ни дура!

- Как? – изумился Ерофей. - Как ты дагадалсы?

- Эх, сынок! Молада-зелена! Усё знаю. Усё вижу. Сватов будим засылать. Думаю, пирит Ражаством и сыграим свадьбу. Мы ни нишшии – свадьба будя што нада! Так и знай! И хитро подмигнув парню – добавил:

- Ну щаво раскис-та, али ни рат? Дык я ета, таво…

- Нет-нет! – спохватился Ерофей, - Я сагласный. А как жа Васькя?

- Эх ты, Яроха-картоха! – потрепал по кудлатой голове отец сына, - дальша - эта уже ни твая забота! Хатовси к свадьби!

И вот в очередной раз, как того требует обычай, ступив правой ногой на первую ступеньку крыльца дома Вассы, громко, чтобы все слышали, как заклинание, запричитала:

- « Как нага мая стаить тверда׳ и крепка׳, так и слова мая тверда׳ и метка׳,» - и переступая правой ногой на следующие ступени, продолжала: - «Твёржа камня, лехща клею и серы сасновай, астрея нажа булатнава, што задумана, то исполнитса!»

Переступив правой же ногой порог, Прасковья обратилась лицом в Красный угол, где на божничке в вышитых рушниках стояли иконы, стала неистово молиться и бить поклоны до самого пола. Помолясь, села на лавку под матицу, издалека начала разговор, постепенно намекая на цель прихода. Родители Вассы давно догадались о причине визитов Прасковьи, однако старались увести разговор в сторону, как бы, не понимая, о чем речь.

Улучив удобную минуту, Прасковья встала с лавки, поклонилась в ноги родителям Вассы, и торжественно объявила:

- « Я пришла к вам ни пиры пиравать, ни сталы сталавать, а пришла с добрым делам - са сватаньям: у вас есь дарагой тавар, а у мине знатный купес».

- Тавар та у нас есть, тольки мы ни собирамси яго прадавать!

- «Нам нужна ни рош, и ни пашаниса» - настаивает сваха, - «а красная дявиса»!

- Мы сваю сакровищу дешава ни атдадим! – набивают цену родители Вассы.

Сама Васса стоит в горнице за ширмой, дрожа от страха и любопытства, ловя каждое слово свахи. Она понимает, что сейчас, в эти минуты, решается её судьба.

- Наш купес багатый! Дом, скатина, лошади – усё есть! – соловьем рассыпается сваха. – И на вид хорош! Касая сажинь у плищах, у руках усё гарить. За што ни вазьмется – усё сделаить, как паложина. Ни прагадить ваша сакровища.

- А имя-та у купса есть?

- Ирафей Щибаивский! – торжественно, чуть ли не выкрикивает сваха.

- Ох! – слышится из-за ширмы громкий вздох и непонятный шум. Это Васса со стоном рухнула на кровать, услышав имя суженого.

Соблюдая обряд, родители Вассы предоставляют ей право выбора, и, получив согласие дочери, которая в этот момент ни жива, ни мертва от волнения, объявляют:

- «Выбрала малатса, ни пиняй на атса!»

- Согласная она! – объявляет отец семейства, но это уже лишнее, ибо все слышали ответ, а маленькие братья и сестренки, которые сидели за ширмами тише воды, ниже травы, вдруг сорвались с места, и с криками: -Тили-тили-теста, жаних и невеста! Она сагласная! - наскоро надев пимы, помчались по улицам деревни объявлять новость.

- Благадарствуем за аказаннаю уважению к нашай сямье, прахади у горнису! – приглашают сваху к столу, на котором уже стоит угощение и пиво. Сваха была уполномочена обсудить детали приданного, которые давали за невестой, и денежные траты жениха на проведение свадьбы.

- Ну, слава Тя Госпади! Свяршилась! Типерища гатовтя свадьбу! – опрокидывая чарку с пивом, и получая в подарок за труды кашемировый платок из рук жены Антипа Чебаевского, удовлетворенно произносит сваха. Надо сказать, что такое счастливое совпадение, когда молодые не равнодушны друг к другу, и родители не против их брачного союза – это скорее исключение из правил. Как правило, молодых никто не спрашивал. Родители сами выбирали сыну невесту, договаривались с ее родителями, сватали, обговаривали приданное, и если их все устраивало - «били по рукам».

Не случайно, с давних пор бытует поговорка в народе: «Стерпится – слюбится!» Конечно же, не всегда терпелось, а уж тем более – любилось. Сколько человеческих судеб было покалечено из-за бедности и бесправия русского народа! Особенно – бесправными на Руси были женщины. Их и за людей не считали. Зачастую, русский мужик был своеволен, груб и агрессивен. За любую провинность над женщиной вершился семейный самосуд, и это после отмены крепостного права и упразднения в 1863 году любых телесных наказаний для женщин.

Ради достатка и сытой жизни, девушек насильно выдавали замуж за богатых старых вдовцов, всяческих инвалидов и калек. Так, по рассказу Александры Ивановой, жительницы Новошипуново, тетка её родной бабушки замуж выходила за калеку. У него рука на ремешке висела, и нога почти не работала. Ей перед свадьбой родители будущего мужа подарили юбку и кофту. Раньше парочками называли. Он был из зажиточных, а она из очень бедной семьи. Так вот, она ревом ревела, когда подъезжали к церкви на венчание…

И если девушку из бедной семьи можно было пристроить замуж вот таким образом, купив её за пару сарафанов, то нищему парню не светил даже не равный брак. Неимущий мужик не мог позволить себе завести семью. Некоторые бедняки так и оставались на всю жизнь холостяками. На такой случай народная молва придумала поговорку: «Богатый мужик быка женит, а бедный сына не может женить».

Стоит отметить, что не всегда заключались браки только по воле родителей. Случались так называемые свадьбы «убегом». Это когда молодые люди, любящие друг друга, договаривались между собой, и накануне свадьбы, с помощью заинтересованных близких родственников или друзей, сбегали из дома, венчались в какой –нибудь, захолустной церквушке, по договоренности с попом, а потом возвращались с покаянием к родителям. Но дело было уже сделано, и как бы родители не гневались, они вынуждены были простить детям своеволие, и давали свое благословение.

Свадьбы убегом свершались и по другим причинам: или у брачующихся не было средств, и во избежание расходов молодые выбирали такой путь. Свадьба убегом была спасением для девки сомнительного поведения. Были времена, когда после заключения брачной сделки родителями, молодым не разрешалось посещать вечеринки, но в поселении Новой Шипуновой, несколько иначе относились к разным запретам. Ведь поселенцы не только приобрели здесь новые земли, но и в какой-то мере – относительную свободу. Постепенно, изживая некоторые традиции, навязанные церковью, или царским правительством, народ поговаривал:

- Да саря даляко, да Бога высако! Тута мы сами сибе хазяива!

Молодежь по-прежнему вечерами собирались на вечерки, или посиделки. Но теперь, Ерофей и Васса – были в другом качестве, об их помолвке знала вся деревня. Они все так же сидели по разным сторонам, лишь изредка могли накоротко поговорить, все больше посматривая друг на друга, но теперь уже не украдкой, а в открытую. Более тесные отношения до свадьбы считалось страшным грехом и позором для семьи девушки.

А пока суд да дело, родственники с обеих сторон готовились к свадьбе. Шились свадебные наряды, которые не отличались от обычной крестьянской одежды, но обязательно из новой материи, варилось пиво и медовуха, заготавливались продукты, мясо, женщины вышивали рушники, кисеты, готовили разноцветные ленты и другие украшения.

Васса так же готовила подарки будущим родственникам: вышивала полотенца, кушаки, кисеты, шила рубахи-косоворотки. Вскоре после сватовства был назначен день смотрин. Обе семьи тщательно готовились к смотринам. Сначала родители и родственники невесты сходили в дом жениха, где им показали дом, различные постройки, скотину, лошадей, амбары с запасами пшеницы, в общем всё, что указывало на зажиточность семьи.

После этого гостей усадили за стол и хлебосольно угостили. Родственники невесты остались довольны смотринами: и жених хорош, и всего в достатке. Хорошенько откушав за столом, один из родичей встал, и помолясь на Красный угол, сказал:

- Усё у вас ладна и харашо, нам усё панравилася! Таперича, миласти просим к нам, ежели мы вам нужны!

Назавтра родственники Чебаевских с главой семьи, его женой и сыном женихом, отправились в дом невесты. А там уже суетились приглашенные подружки невесты: заплетали ей в косу атласные ленты, наряжали в новые одежды, пышно взбивали подушки и перины, на красиво убранную кровать складывали горой приданное. Следили за тем, чтобы девушка выглядела цветущей и здоровой.

Вот гости расселись по лавкам. Самый нетерпеливый родственник встал, и окидывая комнату взором, произнёс:

- Хдей-та ваш святок святущий? Пади брешуть люди?

И тут же девушки-подружки, запев обрядовую песню вывели на середину комнаты смущенную Вассу.

- Ну-ка такот павярнись, ну–ка эдак повярнись! Хараша девка! Хараша! А ты усё умеишь делать па дому? Ну-ка, дайтя ей виритяно…

Подружки усадили Вассу на лавку, принесли куделю шерсти и веретено, и Васса под пение девушек начала прясть.

- Ну, хватя! Видим, шта умеишь! – подвел итог глава семейства, - Идитя на паклон!

Ерофей подошел к Вассе, они поклонились друг другу, потом родителям, потом гостям. Родители Вассы пригласили гостей к накрытому столу. Родичи жениха выставили на стол хмельные напитки, и начался пир, во время которого назначили день венчания и свадьбы. Свадьбу решено было сыграть накануне Рождества Христова. И пока родственники жениха и невесты пировали, радуясь предстоящему семейному празднику, Ерофей и Васса, счастливо улыбаясь, перешептывались между собой…

- Васькя, душенькя мая, помнишь, что я тибе сказал на Гусишке? – улучив удобный момент шепчет Ерофей.

- Я и типеря скажу, - хитро улыбаясь, продолжает он, - жди мине Васькя, жди возля серкви…

- Я тибе усю жизню ждала, - шепчет Васса в ответ. И, вдруг, потупив очи, ярко вспыхнув, добавила: - Ерофей, свет ащей маих, люб ты мине с детства…

И как бы в подтверждение этого признания из уст певчих зазвучала ритуальная обрядовая песня: «Спасиба батюшка за гуляния, Васса у тибе нагулялася, на тансы, на пиры нахадилася, у Ерофея маладова улюбилася….»

Еще долго продолжался предсвадебный пир будущих родственников с подарками, песнями, смехом и весельем, как того требовал русский обычай . А влюбленные в этот момент жили новыми чувствами, в новом качестве, и совсем не думали о том, что их ждет впереди. Они были счастливы здесь и сейчас, и наслаждались предвкушением еще большего счастья.